Юлиан Милкис – один из интереснейших кларнетистов мира, выдающийся солист, камерный музыкант и исполнитель джазовой музыки, кавалер Мальтийского ордена. Музыкант принимает участие в престижных фестивалях, активно занимается продвижением современной музыки и расширением репертуара для своего инструмента. В интервью Александру Доценко расскажет о себе, о знакомстве с Бенни Гудменом, а также о встречах и дружбе с выдающимися музыкантами и педагогами. Уникальные интерпретации, великолепная виртуозность и неповторимый, чарующий звук, свойственный этому артисту, принесли ему признание публики и критиков.
– Дорогие друзья, приветствую, сегодня мы начинаем очень интересную программу. У нас в гостях прекрасный музыкант, потрясающий виртуоз-кларнетист и кавалер Мальтийского ордена Юлиан Милкис.
– Спасибо, очень приятно.
– У нас есть ряд вопросов к вам. Он не случаен, потому что ваше творчество и концертная деятельность вызывает большой интерес. У меня, прежде всего, как у кларнетиста, это личные симпатии, но и вы уже не первый раз приезжаете к нам в город. Мне кажется, с большим успехом, и…
– И с большим удовольствием. Стараюсь каждый год, иногда даже, по возможности, два раза в год.
– Да, и публика ценит, любит вас, это очевидно, судя по количеству людей в зале и приятным отзывам.
– Вы знаете, я должен сказать, что так было не сразу. Первый мой концерт после возвращения был как раз ещё в Ленинграде, это был январь 1990-го года в Малом зале Филармонии. Тогда был, конечно, битком набитый зал, это был первый раз. А потом я сюда регулярно ездил, и был так как бы ну, свой, наш парень. И такого огромного успеха не было. Всегда всё очень удачно проходило. Что-то изменилось года два назад действительно.
– Сейчас Малый зал филармонии, люди стоят.
– Да, два раза так было, сейчас и вот в прошлом году в Большом зале, и вот сейчас в Эрмитаже. И, конечно, это, не скрою, безумно приятно. Всё-таки это родной город, я здесь вырос, в этих залах. Это очень здорово, я очень рад этому.
– Здорово. У нас на самом деле не так много концертирующих кларнетистов, которые могут себе позволить не работать в оркестре и сделать прекрасную сольную карьеру. И в этом смысле вы, наверное, сильно отличаетесь.
– Вы знаете, когда я для себя понял, это было сразу, что я не хочу играть в оркестре. Я вырос в семье, мой отец оркестрант, он был сначала концертмейстер вторых скрипок у Мравинского, я вообще вырос в этом оркестре, и потом он был концертмейстером в Торонто. Я знаю, что такое оркестровый музыкант. Я не хотел, чтобы было так, хотя мой отец – совершенно потрясающий скрипач и замечательный музыкант. Но какой бы мы ни взяли оркестр, вот тот оркестр Мравинского или Берлинскую филармонию, или Венскую филармонию или, я не знаю, Кливлендский (я говорю о лучших оркестрах в мире), всё равно это своего рода фабрика. Когда сто музыкантов играют под руку маэстро. Это большое счастье, когда этот дирижёр может за собой увлечь, но обычно это не так. А работать всё равно надо, и ничего нельзя сделать.
– У музыканта не хватает индивидуальности в оркестре для самовыражения.
– Она уходит, какой бы ни был музыкант. Со временем, когда твоя воля музыкальная подчинена человеку, который тобой управляет, уходит твоя индивидуальность. Ничего с этим нельзя сделать. Я знал и замечательных струнников, и музыкантов на духовых инструментах, абсолютно суперпрофессионалы, со временем это всё изменилось.
– Да, но, тем не менее, оркестр даёт какую-то стабильность.
– Конечно, мы говорим о заработке. О сольной карьере вы сказали, что нашего брата действительно очень мало. Когда я решил, что я хочу быть солистом, играть камерную музыку, все с недоумением к этому отнеслись. В первую очередь мой отец, который говорил: «Что ты будешь делать? Как ты будешь зарабатывать на жизнь? Это нонсенс, это невозможно».
– Да, правда.
– Кто меня поддержал сразу, первый был Бенни Гудмен, который мне сказал: «Не хочешь играть в оркестре – не играй. Ты достаточно талантливый, чтобы пробиться». Другое дело, что на это ушла вся жизнь. Постепенно. У меня не было бешеной карьеры сразу, это выстраивалось много-много лет. Но есть и преимущества. Скажем, скрипачей (я уже не говорю о пианистах и виолончелистах), их просто море, и уровень потрясающий, все очень хорошие, и там, я считаю, пробиться труднее. А нас очень мало. Буквально кларнетистов-солистов можно на пальцах двух рук пересчитать.
– В целом, наверное, духовиков-солистов.
– Очень мало, очень-очень-очень мало. Мало кто пробивается сразу. Для меня такой основной пример – это Сергей Накаряков.
– Тогда напрашивается вопрос. Почему же всё-таки в семье скрипача и пианистки выбор пал на кларнет?
– Выбор на кларнет совершенно не падал, я начинал как пианист, мне было 5 лет. Первый год со мной занималась мама. В конце года она мне сказала, что есть только два выхода: или у неё будет инфаркт, или она меня убьёт.
– Оба нехорошие.
– Нехорошие, да. Меня перевели. Мой первый педагог была такая Любовь Михайловна Певзнер, она была в десятилетке, и потом Ася Ефимовна Рубина, которая вот только-только ушла на пенсию, она в школе при консерватории все годы преподавала. И я занимался до четвёртого класса, четыре года. Всегда все говорили: «Очень музыкальный, очень способный». Но вообще не занимался, заниматься не хотел. Доходило до того, что я брал бритву и резал себе подушечки, чтобы не играть. А потом, когда спрашивали, что у меня с руками, я говорил, что у нас острые клавиши, и я режу о них – в общем, ерунду какую-то. И на годовом экзамене я получил четвёрку с плюсом. В спецмузшколе это считалось уже всё. И был семейный совет, на котором был Виктор Семёнович Либерман, концертмейстер у Мравинского легендарный, и решено было меня наказать. Наказали меня кларнетом. И расскажу: мой первый урок был очень забавный. Меня определили к Михаилу Михайловичу Измайлову. Кларнет мне взяли в аренду в Филармонии, новенький Selmer. Es-ный кларнет, потому что я был очень маленький.
– 8 лет вам было, да?
– Нет, мне было 11. И вот первый урок. Папа меня отвёл. Мои родители снимали в Кисловодске дачу, это были летние сезоны Ленинградской филармонии, а все жили в гостинице, по-моему, называлась Кавказ. И вот меня привели к Михаилу Михайловичу. Он был невероятно остроумный человек, до сих пор легенды ходят о его розыгрышах. Он мне сказал: «Хочешь играть на кларнете?» Я сказал: «Хочу». – «Тогда пойдём». Оставили кларнет у него в номере и пошли гулять. Встали в какую-то очередь. В то время продавалось вино в бочках. Подошла очередь, он заказал два стакана вина. Я спросил. Михаил Михайлович говорит: «Это вино». Я говорю: «Как вино?» – «Ну вот… Хочешь играть на кларнете?» Я говорю: «Хочу». – «Вот!» И сзади стояла женщина, которая начала кричать: «Это хулиган, я сейчас вызову милицию, он спаивает маленького мальчика». Потом мы с ним пошли гулять в парк, я там что-то глотнул, сразу окосел, конечно. И впереди шла девушка в обтягивающих красных брюках. Он мне говорит: «Видишь девушку?» – «Вижу». – «Подойди и ущипни её за…» Я сказал: «Как?» Он говорит: «Ты хочешь играть на кларнете?» Я говорю: «Хочу, но я не могу этого сделать никак». – «Ну я тебе покажу». Подошёл, взял её за это красивое место, она развернулась, по-моему, попыталась въехать ему по физиономии, оказалось, что это дочь его коллеги из оркестра. В общем, вот это был мой первый урок, который, конечно, я запомнил на всю жизнь. И прозанимались мы год. Из-за его занятости, конечно… Оркестр был постоянно на гастролях, а мне нужен был человек, который бы… И я перешёл к Павлу Николаевичу Суханову. Вот это был совершенно, во-первых, замечательный человек, прекрасный педагог. А моим репетитором был… Много лет спустя он стал первым кларнетом в оркестре. Валя Карлов. Он приходил домой два раза в неделю и со мной играл длинные ноты и гаммы. В общем, занимался со мной. А потом, когда меня выгнали из спецмузшколы…
– Что значит «выгнали»?
– Я сжёг галстук пионерский прилюдно. Вообще был большой хулиган. Пётр Алексеевич Россоловский, глубоко порядочный человек, он просто вызвал папу и сказал: «Заберите его сами». Потому что слишком уж скандал большой. И после седьмого класса я пошёл в обычную районную школу, в Петроградской школе оказался музыкальной. Там моим педагогом был Наум Фёдорович Хайтман. Очень хороший кларнетист и человек. Он был первым кларнетом в Пушкинском театре тогда, и они очень дружили с Измайловым. Откуда я его знал? Когда Измайлов уезжал за границу, он с нами занимался, Наум Фёдорович. Вот так я как-то дотянул до 16 лет. Мне только-только исполнилось 17, и мы эмигрировали и попали в Торонто. Я ещё там походил в простую школу, школьное образование закончил полтора года. И там сразу попал в оркестр духовых в школе. Наш руководитель был джазовый контрабасист, мистер Добсон. Он мне сказал: «Ты знаешь, у меня тут есть одна идея, я хочу, чтобы ты сел играть в оркестр военно-воздушных сил». А почему? Там просто платят прилично. У меня, конечно, ни копейки денег не было. И я в 17 лет стал в истории оркестра ВВС самым молодым. Когда я уехал в Нью-Йорк и учился, я приезжал подхалтуривать, потому что действительно очень прилично платили. Это для меня была колоссальная школа, потому что в военных оркестрах кларнеты играют партии скрипок. Мы играли там всё, что хотите: и «Руслан и Людмила» увертюру, и Четвёртую Чайковского, то есть труднющий репертуар.
– Это передовой оркестр был?
– Да, это главный оркестр страны. И потом они давали мне возможность играть соло. Я играл и концертино Вебера, и концерт Вебера, и даже концерт Моцарта с оркестром духовых. Хороший, очень хороший оркестр был. Но у меня с ними была проблема: там надо было стричься, а я стричься не хотел, у меня были очень длинные волосы. Мне сказали тогда: «Фуражку не снимай». У меня там как-то это всё закатывали.
– Там же парады, маршировать надо.
– Ещё была проблема: я не мог маршировать и играть одновременно. Я или играл, или маршировал. Когда я маршировал и играл, я начинал в сторону куда-то. И мне тогда дирижёр сказал: «Ты просто маршируй, нас много, не надо. Потому что когда ты вот так начинаешь ходить, это невозможно». В целом я несколько лет там продержался, и воспоминания самые хорошие. Главное, что я страшно стеснялся этого.
– А стеснялись, что…
– Стеснялся, что в военном оркестре. Какие-то у меня даже есть снимки, мои друзья сфотографировали. А теперь думаю: а чего стесняться? Наоборот, теперь горжусь.
– Ну да, хорошая школа.
– Ларри Комбс (это легендарный первый кларнет Чикагского оркестра), он тоже прошёл через эту школу, только в Вашингтоне. Он был первым кларнетом Оркестра ВВС Америки.
– В истории, если чуть посмотреть XVIII век, XIX, например, Бернхард Круселль, в принципе, это все музыканты, так или иначе выходцы из полковых оркестров.
– Да, да, конечно.
– И учились друг у друга. Это очень хорошая школа. Гармонический слух духовых инструментов. Но опыт ансамблевой игры, если до этого оркестра, в годы юности?
– Никакого у меня не было опыта. У меня мой первый опыт ансамблевой игры – тоже забавный случай. Мама моя преподавала в Училище им. Мусоргского, вела камерный класс. Она мне сказала: «Ты хочешь поиграть Трио Бетховена?» Я никогда не играл в ансамбле. – «У меня студент, прекрасный виолончелист, Вадим Мессерман», – который был потом концертмейстером в МАЛЕГОТе группы виолончелей, а сейчас концертмейстер группы виолончелей в оркестре Капеллы – знакомы миллион лет. И вот Трио Бетховена, я долго-долго его учил один. Наконец у мамы в классе назначена была репетиция. Я опоздал минут на 20. Вошёл в класс, Вадик сидел с виолончелью, мама даже не обернулась, с пианисткой занималась. Потом она так посмотрела, посмотрела на часы и сказала: «Вон». Первого раза не было, так мы и не сыграли тогда. Ансамблевая игра, конечно, у меня уже была в Нью-Йорке, когда я стал активно играть камерную музыку. И в Манхэттенской школе, и в Джульярде, это была основа основ для любого, особенно для пианиста и для духовиков, играть в ансамбле.
– Больше со струнными или с духовыми инструментами?
– С духовыми вообще не играл и не любил.
– С духовыми не играли?
– Ну, играл, играл, октет Стравинского, какие-то такие вещи.
– А квинтеты?
– Играл. Сейчас вспомнил. На первом курсе играл квинтет духовых, педагог был Леонард Хиндел, чудесный второй фагот в Нью-Йоркской филармонии, весь год. Но мне это не нравилось. И потом много-много лет спустя на фестивале в Канаде, и потом такая большая концертная серия, решили сделать квинтет звёзд. Там играл первый валторнист Нью-Йоркской филармонии, легендарный человек совершенно, играла чудесная флейтистка, тоже сделала большую сольную карьеру, Марина Пичинини, которая живёт между Швейцарией и в Балтиморе она профессор в Пибоди. В общем, такой был звёздный состав. Но духовой квинтет – это было всегда не моё, я не очень это любил. Любимое, конечно, с квартетом со струнными и всякие трио. Потом мне в камерной музыке, должен сказать, мне в жизни очень повезло с педагогами. Когда я ещё учился в школе, до университета, в Торонто, это был буквально второй год, Евгений Левинзон, он был контрабасистом просто в секции у Мравинского, с моим папой близкие друзья они были, потом он эмигрировал, сел в Миннеаполис концертмейстером, потом стал концертмейстером группы контрабасов легендарным в Нью-Йоркской филармонии. Он приехал, он ещё не был в Нью-Йорке и спросил: «Какие у тебя планы?» Я говорю: «Я не знаю, я пока не могу сам понять». Он говорит: «Ты знаешь, если ты когда-нибудь захочешь поехать учиться в Нью-Йорк, если ты захочешь поехать учиться в Манхэттенскую школу, то запомни это имя: Генри Шуман. Я с ним играл в Италии камерную музыку, он гобоист, я ничего подобного в своей жизни не слышал». Проходит какое-то количество времени, года два, три, и действительно я оказываюсь в Нью-Йорке, я поступаю в Манхэттенскую школу, и уже в сентябре, когда я выбираю классы, мне не хватает одного, один класс ещё мне надо выбрать. И я смотрю в классы камерного ансамбля и вижу: «Сонатный класс. Ведёт Генри Шуман». И я вспомнил. Да, я к нему записался в класс. Пришёл на урок первый, там уроки были, по-моему, по понедельникам, двухчасовой класс. Всего четыре человека. Был я, была гобоистка, какие-то ещё. Входит человек, мне тогда казалось: пожилой человек. Ему было 46 лет. Генри. Такой высокий, похож на эль-грековского персонажа: такая маленькая бородка, лысоватый, аскетическое лицо. И спрашивает: «Кто хочет играть?» Я говорю: «Я хочу играть». – «Что ты хочешь играть?» Я говорю: «Я хочу сонату Брамса, но у меня нет пианиста». Он говорит: «Это не беда, я сыграю тебе». Гобоист. Я говорю: «У меня нет нот». Он говорит: «Это тоже не беда». Без нот. На память. Начинаем играть – он меня уничтожил. Этот первый класс я никогда не забуду. Потому что он меня останавливал, говорил: «Почему ты так играешь?» Я ему говорю: «Я так чувствую». Он говорит: «Ну если ты интеллигентный человек и настоящий музыкант, ты не можешь играть, потому что тебе твой живот подсказывает. Это последнее произведение Брамса, это квинтэссенция его творчества. Ты знаешь вот это место откуда? Не знаешь. Трагическая увертюра. Это? Вторая симфония. Вот это место знаешь, что такое? Не знаешь. Это он к Кларе обращается». Я еле… Вот так вот. Меня просто от злости трясло, потому что он меня останавливал всё время. Потом класс закончился, он сказал: «Я надеюсь, что ты учтёшь всё, что я тебе говорил. Это послушай, это, это, это почитай. В следующий понедельник я жду, чтобы ты снова играл». Я ему говорю: «Я в следующий понедельник не приду». – «Почему?» Я говорю: «Потому что я вас ненавижу».
– Вы так ему и ответили?
– Так ему и ответил. Он заулыбался, подошёл, обнял меня и сказал: «Я чувствую, что мы с тобой станем большими друзьями». И где-то через два класса весь первый год я жил этими понедельниками, это был вообще самый интересный класс в моей жизни. Это был музыкант такого уровня заоблачного, такого быть не может, это была ходячая энциклопедия, эталон вкуса, качества, музыкальности – всего. И он очень-очень многому меня научил. И потом мы, конечно, очень подружились и стали вместе выступать. Мы вместе играли, я помню, мы играли несколько раз с оркестром Симфонию concertante Моцарта для четырёх духовых, и там всегда первая тема проходит у гобоя и потом у кларнета. Я после какой-то репетиции подошёл и сказал: «Генри, я тебя умоляю, ты можешь играть немножечко хуже? Я не могу после тебя играть, я не могу вступить». Потому что я сидел и слушал, и забывал, что мне надо играть. Он всё время говорил, что «я родился на 20-25 лет раньше», потому что, если бы он родился позже, он бы сделал неимоверную сольную карьеру на гобое. Он был английским рожком и первым гобоем в American Symphony (такой второй оркестр Америки), он был английским рожком у Стоковского совсем молоденьким. Так вот, когда он давал ноту ля, весь оркестр переставал дышать – просто одну ноту, такой красоты у него был звук. Потом уже спустя много лет, так ещё получилось, что я живу в доме в Нью-Йорке (и до сих пор я в этом доме) прямо напротив его квартиры, на одной улице. И мы встречались, мы часто ходили на завтрак, и когда я уже концертировал, если мне надо было действительно знать мнение, что-то проверить, я шёл и как студент с ним занимался, играл ему. Если он говорил: «Это хорошо», – я точно знал, что это хорошо.
